-- Это Большая Медведица. А вон полетела Кассиопея. А это, видимо, Южный Крест, -- бубнил скучный гнусавый голос где-то с левого бока.

-- Вы -- кот! -- с укором сказал ученый. Он прищурил глаза, поморщился, пытаясь встать. -- На себя посмотри, -- буркнул кот. -- Тоже, знаешь, не пряник. -- С трудом перегнувшись через собственный хребет, принялся вылизывать заднюю лапу. Жирный был очень, а так красивый кот, черный. Ученый на секунду задумался и вдруг испуганно спросил: -- Я превратился в пряник? -- А что, ты умеешь? -- живо заинтересовался кот. Он придвинул ближе усатую морду и жадно промурлыкал: -- А мможешь в ммышку? В ммаленькую ммышку, ммилейший ммаг, продеммонстрируй ммогущество, ммудрость и ммастерство!

-- Сейчас, -- хмуро пообещал ученый, -- рассыплюсь пред тобой излюбленным кошачьим кормом "вискас" и сверху польюсь сметаной.

-- Нет! -- кот в ужасе отпрянул, -- Только не вискас! Уммоляю тебя. Я сделаю все, что прикажешь! -- голос его стал бархатным, отчаянно хитрым. -- Я только хотел проверить тебя, точнее, я лишь в шутку усоммнился в тебе, ммастер, чтобы мы могли вдвоем посммеяться. Моя ммечта -- служить тебе верой и правдой! -- Он нервно облизнулся. -- Успокой мменя, дай комманду!

-- Хорошо, -- пожал плечами ученый. -- Расскажи, что это за место.

-- Это мместо? -- вертикальные зрачки кота стали узкими, страшными щелками. -- Ты хочешь, чтобы я назвал это мместо?

-- Да, -- сказал ученый.

-- Ну что ж... -- задумчиво промурлыкал кот, -- пусть это будут... Большие Бячины. -- Он поднялся, махнул хвостом, -- Я пошел, привет.

-- Постой, -- ученый, что-то вспомнив, приподнялся на локте, -- как мне попасть в Нетополь?

-- Сейчас, -- кот недобро усмехнулся, -- тебе лучше подумать о том, как отсюда выбраться.

-- Хорошо, а в Апельсиновую Рощу? -- спросил ученый. -- Хотя бы это ты знаешь?

-- Ты не понял, -- с притворным сожалением вздохнул кот. -- Впрочем, попробуй узнать у Йочина. Он будет здесь, -- кот понюхал воздух, -- с минуты на минуту. Сбежать ты все равно не успеешь, вот и спроси.

Говоря последние слова, кот таял в воздухе. Лапы, хвост, грузное туловище исчезали на глазах, как бы размазываясь некрасивым пятном. "Сейчас одна улыбка повиснет тут," -- с раздражением подумал ученый; его тошнило. Но и сама улыбка быстро исчезла, сверкнув зубами. Ученый остался один. Вокруг него нарисовалась болотистая местность на сером свинцовом фоне; пожалуй, что-то было в этом унылом зрелище, цепляло за сердце. Только несколько портил вид рассыпанный по кочкам, по извилистым корягам, по мелким кустикам с красными и желтыми ягодами подмокший грязновато-белый порошок. "Для чего он здесь? -- рассеянно подумал ученый. -- Удобрения? Магия какая-то?" -- и тут же, рассердившись на себя, приподнялся и сел. Сидеть был мокро. "Легко же я готов списать все на магию. Леность ума, уходящего от объяснений! "Магия" -- из всех самое неинтересное." Настоящие ученые думают так, и тут с ними не сговоришься. На то у них есть причины. А на самом деле магия -- это искусство говорить правду.

Ученый ждал, и вот, отделившись от тени лежачего, должно быть, давно сгнившего внутри себя дерева, небольшой мужичок потоптался в мокрой ямке под ногами, как будто что-то стряхивая с кочки грязных, спутанных волос на круглой голове, и двинулся к нему. Руки его были похожи на лапы, и вообще было в нем что-то страшное.

-- Сидишь, значит? -- остановившись в паре шагов, хрипло спросил он.

-- Сижу, -- согласился ученый, не в силах отрицать очевидное.

-- Так вот просто дашь себя сожрать? -- недоверчиво поинтересовался мужичок, странно облизываясь.

-- Не думал об этом, -- честно ответил ученый. -- А зачем тебе меня жрать?

-- Так ведь эта... белковый компонент, -- нехорошо ухмыльнулся мужичок.

Ученый поднял голову. Странный человек теперь смотрел на него в упор. Их глаза встретились.

-- Денис Трофимович? -- изумленно спросил ученый.

-- Ась? -- мужик поморщился, сунул палец в ухо, провернул его там с сытным чпоком. -- Женька! Ты?! -- и добавил себе под нос, -- вот дрянь, небось радиоактивный.

Ученый хлопал глазами, вспоминая студенческие годы, странного преподавателя квантовой механики, который любил рассуждать о параллельных мирах, намекал, что во многих из них побывал и везде женщины из-за него дрались, повторял с загадочной улыбкой, что в уравнении Шредингера можно "обратить время вспять", и никогда почему-то не знал, где писать постоянную Планка, в числителе или в знаменателе. На экзамене студенты ему старались не попадаться. О неудачниках говорили: "Еще одного сожрал Троф." Троф -- это была его кличка.

Ученый спросил:

-- Как вы здесь оказались, Денис Трофимович?

Мужичок прижал кулак к носу, пофыркал, как будто понюхал его; передернул плечами. Кулак у него был волосатый.

-- Так, -- неопределенно сказал он, отнимая кулак от лица, -- за одной там. Такая была... аппетитная. Ну, я за ней и пошел.

-- А она что? -- спросил ученый.

-- А она, оказалось, служит у одноглазого. И вообще не эта... не из наших... то есть, теперь-то уж не из ваших... не хомо сапиенс.

-- А кто же? -- Женя, то есть, Евгений Львович во все глаза смотрел на Трофа.

-- Лиса, -- коротко сказал тот. -- Ну ладно, что было, то быльем поросло. Заболтался я с тобой. А мне другой вопрос решать надо. Жрать мне тебя или не жрать.

Из-за горизонта, рваного, мятого и чуть фиолетового, похожего на края медузы, которая сохнет на берегу, потянуло сырым сквозняком -- как от окна с закачавшейся вдруг занавеской. Белый порошок, разбросанный по кочкам, распространял отчетливо химический запах.

-- Горизонт можно сместить, -- задумчиво произнес вслух ученый.

-- Ты подожди, -- сказал Троф, подбираясь ближе, и походка его была странная, он перемещался согнувшись, как бы прыжками, и должен был опираться на передние лапы, то есть, тьфу, подумал Евгений Львович, конечно, на руки, на тыльные стороны кистей рук, покрытые жесткими волосами. -- Ты что там собрался смещать? Естественную науку разводить, опыты экспериментировать?! Гляди у меня! Ишь, Ньютон выискался. (Говоря "Ньютон", он делал ударение на последний слог.) Я тут физики не потерплю! Потреблю все твое эм це квадрат до последней калории!

-- Открывайте рот, Денис Трофимович, -- устало сказал ученый.

Троф остановился. С углов рта его на подбородок натекала струйка слюны. Он стер ее, или, скорее, отвел рукой в сторону.

-- Ты что, -- он сказал тихо, отчего-то с трудом выговаривая слова, -- совсем жить надоело?

-- "Самурай выбирает смерть," -- махнув рукой, процитировал ученый из книжки. -- Давайте, не тяните. -- Он уже встал на ноги и, качнувшись, сделал шаг в сторону странного собеседника. Болото зачавкало, белый порошок намок под ногой.

-- Ладно, -- хмуро проговорил Троф, и стало ясно, что стесняет его необходимость сдерживать челюсти, стремившиеся распахнуться, -- скажи только, Жень, как там Петька мой, все колобродит?

Ученый удивился было, потом вспомнил:

-- Апостол?

-- ДаАААА, -- хлоп! зубы стукнулись о зубы, -- дразнили вы его так, моего ассистента. Славный был, жирненький, живчик такой. Петяра мой, а?

-- Воду очищает, -- пожал плечами Евгений Львович.

-- Как?! Магия? -- хлоп! верхняя челюсть стукнулась о нижнюю. Денис Трофимович явно был потрясен.

-- Вроде того, -- усмехнулся ученый, -- магические фильтры с секретной формулой.

-- Вот жулик! -- восхитился Троф и причмокнул языком, тут же снова отерев рот. -- Зазвать бы его сюдаААААААА!

На сей раз он не справился с челюстями. Открываясь, открываясь и открываясь, так, что весь Троф почти вывернулся наизнанку, они образовали довольно широкий вход, и дальше ждать было нечего. Ученый собрался с духом и шагнул в разинутую пасть.

Людей новые разумные существа, конечно, только напоминали по фенотипу -- то есть, на вид. Это сходство было заложено дополнительным условием по требованию этического координатора проекта Люси Тамаркиной: она настаивала, что если люди не будут похожи на людей, то и поступки у них будут нечеловеческие.

-- Сыр хороший, пахнет богато, вот открою дверь, и будет тебе сыр. Бесплатно! Сыр. Сидишь себе, коптишь воздух, а тебе за просто так -- сыр. Ничего, я говорю, ничего, хоть ты вор, хоть ты злодей, вредный элемент общества, ничего, хоть ты экстремист. Пусть. Ничего. На, я говорю, грызи сыр. Бесплатный сыр у нас только в Мышеловке. Пока он говорил это, пыхтя и лязгая металлом у большой дверцы в целую стену, писатель мысленно с ним во всем соглашался. Конечно. Сыр. Пусть злодей. Сыр. Пусть экстремист. Сыр. Мурашки шли у него по коже, и соленые капли пота, как слезы сыра, проступали на лбу. Он знал, где у него сердце, потому что сердце хотело сыра и кричало об этом, и желудок кричал о том же другим голосом, и пищевод, и кишечник трубили в свои трубы, требуя сыр. И вдруг на самом дне печени, как будто невидимыми на глубине трещинками, черточками проходящих внутри сосудов, отозвалась и изобразилась последняя фраза:

Бесплатный сыр у нас только в мышеловке.

Писателя словно вынули за шкирку из теплого бульона в тазу. Он хотел обратно в бульон, то есть, нет, конечно, не в бульон, зачем же в бульон, в бульоне, наверное, мокро, а вот было бы славно, как раньше, сидя на плетеном соломенном табурете, нежиться в грезах о сыре, но его вынуло и тряхнуло -- он хорошо, очень хорошо знал эту фразу. В той, далекой, забытой уже, прошлой жизни ее произносили всегда, когда собирались кого-нибудь обмануть.

-- Зачем я здесь? -- спросил вслух писатель. Он встал с табурета.

Тем временем сторож открыл замок.

-- Ты сиди, сиди, -- заговорил он, тараща черные глазки из-под капюшона. Встал-то чего?

-- Сыру хочется, -- честно ответил писатель.

-- А вот, погляди, -- ухмыльнулся сторож и протянул лапу. На ладони его лежало небольшое устройство с пружинкой, удерживавшей заплесневелый кусок сыра, который источал томительный аромат. -- Грех так говорить, а только завидую я вам, преступникам. Понимаешь -- сыр!

-- Ты что?! -- сторож даже отпрянул, и хвостик его под плащом мелко задергался. -- Святая Мурка с нами! Да ты и впрямь -- экстремист! Ты готов... готов... -- сторож явно вспоминал что-то, -- готов потрясти основы основ!

-- Да пожалуйста, -- махнул лапкой писатель, -- хоть основы основ основ... если у основ основ есть основы. Я спрашиваю, хочешь попробовать сыр?

-- Я? -- сказал сторож, -- сыр?!

-- Почему нет?

-- Но... но мне нельзя! -- не сводя глаз с сыра, взмолился сторож. -- В наше время просто так наслаждаться сыром может себе позволить лишь глубоко безнравственный мышелюд!

-- А, -- сторож даже обрадовался, облизнулся и фыркнул носом; посмотрел на писателя осторожно и сразу снова уставился на сыр. -- Это как мой прадед, старик Кыш Тохтамыш. Он не такой уж старый тогда был, все понимал. Ходил быстро что на своих двоих, что на своих четверых -- молодых обгонял. А как задумается -- такое вытворял! (Сторож оглянулся, как будто проверял, не слушает ли кто, но никто из посторонних не подходил к Мышеловке.) В рифму говорил.

-- А что, нельзя? -- удивился писатель.

Сторож снова вздрогнул и отступил еще на шаг.

-- Так его же и звали в рифму, -- писатель заметил, что говорит не то, но все-таки продолжал, -- как ты сказал? Кыш Тохтамыш.

-- Это -- имя, -- медленно ответил сторож. -- Имя дает начальник. Начальнику можно. Гражданину -- нельзя.

И тут писатель вспомнил! Странно, ему казалось, это было из другого рассказа. Но он уже заметил, что и вещи, и даже герои здесь иногда проникают из одной книжки в другую -- что называется, не в первый раз. Значит, это здесь, в мышелюдском царстве, мышелюдском государстве, главные начальники так боялись, что у них отберут их начальническую власть, что сначала запретили всем мышегражданам носить оружие, потом изучать науки (а то вдруг сами додумаются, как сделать пушку или гранату), потом и буквари запретили на всякий случай (а ну как найдут где-нибудь старые книги и выучатся по ним опасным наукам)! А когда простым мышелюдям, не из начальства, осталось только рассказывать друг другу сказки и истории, главный начальник понял, что стихи, рифмы, тоже нужно запретить. Потому что стихи легче запоминаются, а чем больше помнишь, он объявил народу, тем больше знаешь, а много будешь знать -- скоро состаришься. А поскольку врачей и лекарства уже тоже успели запретить, первый долг начальника был беречь здоровье вверенных ему граждан. Самим начальникам, чтобы удобнее было управлять, рифмы разрешались.

И тогда писатель понял, что он должен делать. Сторож не причинил ему зла. Он не хотел вредить сторожу. Он от души надеялся, что и не будет ничего плохого для сторожа, если не бить его, не кусать, не душить, не царапать, не дергать за хвостик, а просто взять и разрушить этот мир.

Он выпрямился, открыл пасть и начал наугад:

-- Восемь лапок, две головки,
Два хвоста, вода и сыр.
В черной клетке, в мышеловке
Начинают мышки пир!

-- Перестань, -- попросил сторож.

-- Что вы, прутья, задрожали?
Страшно вам и тесно вам?
Где стояли, там упали,
Чтобы место дать словам!

-- Ты... ты сломаешь ее, -- сказал сторож.

Вокруг них падали прутья.

-- Чем вы были, станьте снова,
Рассчитайтесь раз на два!
То, что начиналось словом,
Возвращается в слова!

Сторож выронил сыр, заслонил рукой, а не лапой глаза и пищал. Мышеловки как не бывало. Между начальниками -- теперь это было видно издалека -- началась паника: мундиры, ордена, знаки отличия исчезали. Мышелюди на улицах превращались в обычных людей.

Писателю показалось, что он поднимается во весь рост, становится выше, у него закружилась голова. Сесть было некуда. Он оглянулся -- плетеный табурет исчез. Воздух вокруг лопался и разваливался, как цветная мозаика, задетая рукавом. Начальники почему-то никак не могли превратиться в людей, они опустились на четыре лапки, бегали и верещали, их было много, они, толкаясь, собирались у ног писателя. Очевидно, кому-то пришла в голову мысль об ответном ударе. Прямо напротив писателя мыши освободили площадку, и в середину вытолкнули несколько толстых, растерянных собратьев. Те еще как-то держались на двух ногах, старались стать на все четыре, но это выходило у них неуклюже. Толпа понукала их начальственным писком, в котором можно было разобрать слова: "Поэты, вперед!"

Писатель почесал в затылке. Рука стала непривычно тяжелая, этот жест с трудом удался. Было ему страшновато, но любопытно.

Поэты тоже боялись.

Наконец один, с туповатой мордочкой, разинул рот. Шевельнулся красный язык. Остальные молча смотрели, только дышали громко и быстро. Он сказал:

-- Сыр.

Поэты переглянулись. Начальники попритихли. Ничего не произошло. Поэт, очевидно, попытался подобрать рифму:

-- Гзыр. Мзыр. Вызызыр.

Писателю захотелось ему помочь. Все же он решил пока помолчать и подождать, что будет.

-- Каламсыр Мамзыр Фыфыр! -- торжественно продекламировал поэт.

-- Может быть, дыр? -- робко предположил другой поэт, мышелюд с длинным хвостом. -- Например:
Сыр
Состоит из дыр.

-- Да нет же, -- помотал мордочкой другой, -- разве это гимн? Нужен гимн. Молитва. Начальники же сказали. Например,
Священный сыр!
Ты мой кумир!
О, снизойди до наших рыл!
Я, раб сосисок и кефиру,
Молюсь божественному сыру!

Все принюхались. В воздухе поднимался сырный туман. У писателя засосало под ложечкой.

-- Теперь, -- вздохнул третий поэт, самый толстый и грустный, -- нужно что-то пронзительное. Например,
Облизни усы, а хвоста не трогай.
Дай мне сыру, матушка, на дорогу,
Ты прости-прощай, путь мне лег тернистый,
Ухожу бороться я с экстремистом.

Не бывать целей моей серой шкурке,
На поклон иду к верной смерти-Мурке,
Скажу, здравствуй, Мурка, да как делишки,
Поиграй со мной в твои кошки-мышки,

Я замру в когтях твоих, холодея,
Только дай сперва наказать злодея,
Был я тихий, слабый, а стал отчаянный,
Потому что так приказал начальник.

Высосу злодею глаза до дыр,
Это будет, мать, мой последний сыр,
Вымойся в слезах, выйди за околицу,
Посмотри, как солнце в слезах умоется.

Слушая это, писатель невольно прослезился и сам. Он хотел сказать мышиным поэтам, что не желает им зла, что если кто и губит их, то это их собственные начальники... но вдруг с ужасом почувствовал, что лицо его вытягивается в острую мордочку, и под носом снова топорщатся твердые, как из проволоки, усы.

Все возвращалось назад.

Начальники уже поднимались на задние лапы. К одному вернулся мундир, другой поднял вверх переднюю лапу и поймал орден. В глазах толстого, грустного поэта светилась гордость, смешанная со странной обреченностью.

Писатель понял, что он страшно устал. Ну что ж, он подумал -- не получилось. Сейчас его отведут в Мышеловку. Усадят на плетеный табурет. Принесут сыр. Что будет дальше, он тоже знал. Ему было, пожалуй, почти все равно. И, кстати, очень хотелось сыру. И тут появился сторож. У него не было ни хвоста, ни шерсти на лице, но его было легко узнать. Только, неизвестно отчего, он держался прямо и не боялся. Он встал рядом с писателем и сказал:

Люди замечают, что в воздухе сыро
От туманов мышьих, от колдовских.
Мышеловки ломятся от бесплатного сыра!
Ну-ка, мышки, в клетку наперегонки!

В считанные секунды все было кончено. Начальники, снова четвероногие, побежали, толпясь и обгоняя друг друга. Они мчались по направлению к большой клетке. Поэты, толстые и неуклюжие, неуверенно плелись в хвосте. Самый грустный никак не мог приспособиться к мышиной походке, не то передние лапы были коротки, не то мешал лишний вес -- он все время падал.

-- Смотри, -- усмехнулся сторож, глядя ему вслед, -- совсем как альбатрос на палубе корабля.

Пространство вокруг них расчищалось, становилось пустым -- сначала как большая площадь посреди города, потом как пустырь далеко за домами, для чего-то залитый асфальтом, потом -- просто как очень пустое место.

-- Ты не победил его, -- неожиданно для себя сказал писатель. -- Того, толстого. Мышиного альбатроса.

-- Нет, -- пожал плечами сторож. -- Он свое дело знает.

-- А как же...? -- писатель не закончил вопроса.

-- А зачем его побеждать? Он подчиненный, слуга. Сам так выбрал. А начальников победить проще простого. Это ты мне сам и показал, а я понял.

Писатель посмотрел на него. Светловолосый, невысокий человек, глаза карие. На мышь не похож.

-- Откуда ты взялся, сторож? -- спросил писатель.

-- Да что я тебе за сторож, -- улыбнулся человек. -- Я путник, а не сторож. Так... путешественник.

-- А здесь ты откуда? -- настаивал писатель; этот вопрос казался ему очень важным.

-- Так... -- неопределенно ответил человек, -- попал в сказку.

И писатель не слишком-то удивился, когда человек при этих словах превратился в птицу. В белую ворону, в ворону-альбиноса превратился он, и взмыл в небо. Что ж, в небо так в небо, хочешь -- бегай на четырех ногах, хочешь -- на двух, хочешь -- пари по воздуху, ты же свободный человек; вот как примерно думал себе писатель.

-- Но все же, -- сказал он вслух, -- раньше я не так представлял себе белых ворон.

-- "Хвост" -- это что такое? -- вслух проговорил ученый.

Указатель даже подпрыгнул.

-- Ты не знаешь, что такое хвост? -- спросил указатель.

Ученый вздрогнул, отступил на шаг, но быстро взял себя в руки.

-- Я просто подумал, -- вежливо объяснил он, -- это единица измерения или что-то другое?

-- Измеряют не в единицах, а в хвостах, -- наставительно произнес указатель, посмотрел вниз на свой столб и вкрутился им немного глубже в землю для солидности. -- Написано же ясно.

-- Пусть так, -- пожал плечами ученый. -- А что, хвосты у вас длинные?

Указатель моргнул глазом.

-- У меня, -- он сказал, -- нет хвоста. Это нога.

-- Извините, -- сказал ученый.

Он решил идти на Площадь Бесчеловечную. Взглянув еще раз, куда показывала стрелка, он вступил на мощеную камнем дорожку нужного направления. На боку у себя он нащупал вдруг дорожную сумку и удивился -- он твердо помнил, что ничего такого не брал с собой.

-- Мой друг, -- указатель сказал ему вслед.

Ученый остановился. Он дал себе слово пока ничему не удивляться, не думать о том, откуда берутся так называемые чудеса. Это могут быть иллюзии, самовнушение или сложная, далеко вперед ушедшая техника старших цивилизаций -- на досуге найдется время разобраться. Если получится. Если из этой "страны чудес" простой ученый может вернуться живым. И все-таки его сильно задело такое обращение указателя. "Мой друг," -- это звучит снисходительно, да еще от какой-то палки с табличкой!

Он медленно обернулся.

-- Мой друг, -- повторил указатель. -- Я уже не молод. Во всяком случае, меня сделали не вчера.

-- Меня тоже, -- мрачно сказал ученый.

-- Тогда вы меня поймете, -- как будто обрадовался указатель. Он даже подпрыгнул, разбрасывая комья земли, но тут же постарался вкрутиться на место. -- Я хотел просить вас... просить передать одной очаровательной указательнице... что у меня серьезные намерения. Пожалуйста, сделайте это, и я ваш вечный должник!

Ученый так удивился, несмотря на все обещания, каких себе надавал, что спросил:

-- А какие у вас намерения?

-- Серьезные, -- повторил указатель. -- Да, это может показаться странным, но, поверьте, у меня было время их обдумать. Я решил соединить с ней свою судьбу!

-- Но... -- пробормотал ученый...

-- Не отговаривайте меня, -- вздохнул указатель, -- я твердо решил!

-- А скажите, -- ученый был совершенно сбит с толку, -- что же выйдет из... из такого союза?

-- Послушайте, -- вспылил указатель, так что над его ногой поднялась тучка пыли, -- я уже не маленький, ведь я вам сказал. Я помню тот день, когда королеву Неклементину затянуло в Тоннель!

-- Постойте, -- тихо попросил ученый, но указатель, похоже, стоять спокойно уже не мог:

-- Я помню те времена, когда Кротовые Норы возникали и тут, и там, путешественники искали их на свой страх и риск, и это было разрешено! Указатели появлялись и исчезали вместе с Норами, несерьезные, однодневки; хотя иногда я думаю, может быть, они были счастливы... -- и он поднял глаз к небу.

-- А... -- сказал ученый, воспользовавшись паузой, -- а...

-- Вы, конечно, хотите сказать, что я увлекся, и эти детали вас не интересуют, -- горько заметил указатель, покачав табличкой с надписью "Площадь Бесчеловечная".

-- Нет, нет, -- живо возразил ученый, подходя ближе, -- наоборот! Но указатель не слушал возражений:

-- Конечно, -- он сказал, -- я знаю, что такие решения ведут к серьезным последствиям. Но мое я принял, и это бесповоротно. Так что -- смелее, скажите ей! -- и он посмотрел на ученого своим глазом. -- Хорошо, -- сдался ученый. -- Но как я ее найду?

-- Ах, простите, -- смутился указатель, -- мы, влюбленные, так легко упускаем подобные мелочи! У нее тонкая полосатая ножка, и такой милый внимательный взгляд...

-- А что написано на ее табличке? -- спросил ученый.

-- Позвольте... одну минуту... -- указатель задумался. -- Да, без сомнения! Она указывает на Апельсиновую Рощу. Конечно, если она... если она не предпочла мне... если она еще не дала слово... но это невозможно, я уверен!

-- Так, -- сказал ученый. -- А скажите... когда она предпочтет вас...

-- У меня есть основания на это надеяться и даже рассчитывать, -- прервал его указатель. -- Вы хотите, чтобы я изложил их вам?

-- Я хотел бы украсить ее розами. Красными розами, -- мечтательно отвечал указатель. -- Разумеется, речь идет об узоре: живые цветы не уговоришь, они порой так капризны...

-- Прекрасная мысль, -- поддержал его ученый. -- А как насчет надписи?

-- Странный вопрос, -- указатель не мог пожать плечами, ведь у него не было плеч, -- разумеется, она будет указывать на меня, а я на нее!

-- Так, -- снова сказал ученый, -- а что же будет с Апельсиновой Рощей?

-- Ну, Роща будет где-то еще, или исчезнет, это ведь бывает по-разному. Я так думаю, многие указывают на нее, так что она останется, быть может, на прежнем месте.

-- А Площадь Бесчеловечная? -- спросил ученый. -- Она может исчезнуть?

-- Так-то да, -- начал было указатель...

-- Судя по ее названию, -- заметил ученый, -- она должна быть весьма многолюдной. И она может вот так вот исчезнуть со всеми людьми, по воле двух указателей?

-- Странно вы судите по названию, -- бог весть почему обиделся указатель, -- на Площадь, конечно, изредка забредают путешественники, но в основном ее населяет мой народ. Указатели, плакаты, транспаранты. Я сразу понял, что вы издалека.

Указатель соврал. До сих пор он и не задумывался, откуда взялся этот странный прохожий.

-- Не сомневался в вашей проницательности, -- съязвил ученый. В небе, розоватом в силу каких-то небесных причин, затевалась смена погоды: здоровенная туча приближалась с запада. Туча как туча, темная, клочковатая, и гнал ее ветер, пока еще никак не ощущаемый у земли, но что-то в ней заставляло насторожиться.

-- Мне нужно идти, -- сказал ученый, -- хотелось бы обогнать тучу.

Указатель поднял к небу свой глаз.

-- Опять, -- сказал он. -- Налет посуды-оборотня. Бегите! Помните о моей просьбе!

-- Как? Посуды-оборотня?! -- ученый, не успев сделать шага, остановился.

-- Да бегите же! -- нетерпеливо вскричал указатель. -- Посуда-оборотень, вер-чашки, вер-ложки, вер-бокалы, вер-кастрюли, наконец! Совершенно дикие! Никогда не знаешь, что и куда им взбредет!

Ученый побежал туда, куда, как он помнил, указывал указатель. (Сейчас-то указатель смотрел в небо, как если бы там и располагалась площадь с его таблички, и к тому же неодобрительно цокал длинным чернильного цвета языком.) Мостовая, по которой бежал он, была странная -- откуда-то он знал, что это городская улица, но находилась она посреди степи, и если по сторонам ее попадались дома, то они напоминали курганы. Мысли у него в голове были непривычно маленькие, легкие, чем-то похожие на мух.

"Что может взбрести кастрюле? -- думал ученый. -- И куда оно может ей взбрести? Наверное, под крышку, если в полете крышка не потерялась. Туча уже близко, потому что кастрюли летают быстро. Когда же кончатся сто хвостов? Я бегу и бегу, и до сих пор не встретил ни одного хвоста."

И тут он, действительно, встретил хвост. Понял он это, поднимаясь с мостовой и потирая коленку. Хвост был лисий. Он лежал поперек дороги и коварно хихикал.

-- Вы -- хвост? -- глупо спросил ученый, забыв на минуту, как он спешил.

Хвост, видимо, был веселый. Он ответил:
-- Да, -- и тут же запел себе под нос что-то вроде, -- Я хвост, да я прохвост, да я перепроперехвост!..

-- Я об вас споткнулся, -- с укором сказал ученый.

-- Ничего, -- ласково ответил хвост, -- я привык.

Ученый бросил еще один взгляд на хвост, безмятежно протянутый через дорогу. Он был ярко-рыжий, и за время лежания ничуть не запылился.

-- Я пойду, -- сказал ученый. -- Мне надо бежать.

-- Смотрите под ноги, -- предупредил его хвост.

Ученый побежал, думая о том, что еще в детстве совет "смотреть под ноги" казался ему невыполнимым. Если бежишь и пытаешься смотреть себе под ноги, то падаешь обязательно. Конечно, эти слова -- как все советы, которые дают детям -- значили на деле что-то другое. Иногда удается в конце концов понять, что, а иногда нет. Вырастаешь и просто передаешь неразгаданный совет детям, если под руку подвернутся.

-- Самовар-оборотень! -- подумал он.

И долгое время потом ничего не думал, бежал и бежал дальше.

-- Моллюски в томате!

-- Сыр фриттюр!

-- Не забудьте побрить козлиный хвост...

-- ...и добавьте розовых лепестков!

Споткнувшись в конце концов о скользкий хвост змеи или ящерицы -- спасибо, что не козлиный -- ученый упал на мостовую, выбросив руки вперед. Низко-низко над его головой пролетел тяжелый металлический предмет -- вероятно, утюг или чугунная сковородка -- и слегка шваркнул по лысине.

-- Не дошел, -- сказал себе ученый и, прикрыв глаза, в первый раз за все время этой странной прогулки подумал о девочке в синем платье. -- Бедняжка принцесса... эти, поналетевшие тут, покрошили бы ее сейчас во фруктовый салат.

Впрочем, что-то ему подсказывало: едва ли, например, "печень ученого под соусом из пестиков диких орхидей" -- для этой публики менее привлекательное блюдо, чем фруктовый салат.

Ветер утих. Ученому не хотелось вставать с мостовой, да и смысла как будто не было. Он перенес тяжесть своего тела с рук на ноги и просто сел, не открывая глаз. Вспомнил -- когда он был маленьким, он, кажется, мечтал попасть в сказку. "Вот и попал. Ну и что хорошего в этих приключениях, в этих чудесах? -- устало подумал он. -- Кажется, жизнь и здесь довольно однообразна. Вступаешь в странные диалоги со взбесившимися неодушевленными предметами, с животными, с отдельными частями животных и, того хуже, с людьми. Куда-то спешишь. Падаешь. Тебя пытаются сожрать. Иногда у них получается. Конец сказки."

-- Откуда ты знаешь? -- помолчав, спросил ученый. На всякий случай он не стал открывать глаза.

-- Да не бойся ты, посмотри на меня, -- засмеялся тот же голос со странным ржавым призвуком, -- увидишь перед собой и сразу поймешь.

Ученый посмотрел.

-- Что я должен понять? -- спросил он. -- Вот, я вижу перед собой таз. Довольно старый, даже прохудившийся, извиняюсь. И много пыли.

-- Да я и сам запылился, -- махнул рукой ученый, -- здесь же у вас вихри и ураганы. Я не об этом.

-- А о чем? -- спросил таз.

-- Откуда таз может знать про Трофа? У вас что, все тазы о нем знают?

-- Но ведь я, -- сказал таз, -- не простой таз. Я таз-прорицатель.

По бокам его со звоном шлепнулись несколько кружек.

-- Хи-хи, ха-ха-ха, -- задребезжали они, -- жестянка опять дурит! Никакой он не прорицатель, не слушай его, приятель! Он просто псих, крышу ему ветром сдуло и в болото окунуло, плюх и плих! Вообразил себя прорицателем!

Таз смущенно молчал. Кружки принялись как бы невзначай, подпрыгивая, толкать его в круглые бока.

-- Он, может, и не прорицатель, но и я вам не приятель, -- сердито сказал ученый. -- Не лезьте к нему.

-- А тебе-то что? -- спросила белая кружка с отколотой эмалью возле ободка и еще в одном месте, у самой ручки.

-- Как это нам не лезть к нему? -- в то же самое время спросила другая белая кружка, очень похожая на первую, только эмаль у нее была отколота в другом месте. -- Это наша прямая обязанность!

-- Мы -- санитары! -- сказала третья такая же кружка.

-- Давайте, я угадаю, -- предложил ученый. -- Вы -- санитары в клинике для душевнобольных?

-- Ага, для психов, -- сказали кружки.

-- И в то же время вы кружки-оборотни? -- продолжал ученый, тщательно подбирая слова. -- По совместительству?

-- Ну елки, ты что, сам не видишь? -- спросили кружки. -- Псих, что ли?

-- Вон кофейная чашечка приземлилась, пошли ее дисциплинировать! -- закричала одна из кружек, глядя куда-то вперед по мостовой; тут же они снялись с места и поковыляли в направлении кружкиного взгляда. Ученый подумал, что они могли бы и полететь -- но почему-то не сделали этого.

-- Они правы, -- грустно сказал жестяной таз. -- Они действительно санитары. А я в самом деле... их пациент.

-- А кофейная чашечка? -- спросил ученый. -- Они что, правда будут ее дисциплинировать?

-- Надеюсь, ей помогут, -- ответил таз. -- У них там целый сервиз.

-- Но как же получается, что вы все -- вер-тазы, вер-чашки, вер-кружки? Простите, если я... -- поспешно стал извиняться ученый.

-- Да любопытствуйте, -- сказал таз, -- мне-то что. А кто, значит, вам внушил эту глупость про вер-кружки?

-- Да так, -- ответил ученый. -- Один указатель, -- он вытер ладонью лоб. Ему показалось, что в этот момент таз посмотрел на него с завистью. Хотя так это или нет, судить было трудно. -- А что, он наврал?

-- Не думаю, -- усмехнулся таз. -- Обычное невежество. Со склонностью, знаете, верить во всякое сверхъестественное.

-- Ага, ясно, -- сказал ученый. -- Что же, бывает. А тут, значит, никаких чудес, да?

-- А он что?

-- А он говорит -- если вы чайник, то я самовар. Идите, говорит, отсюда, вы симулянтка.

-- А она не ушла?

-- А она оказалась фея. И не симулянтка, к сожалению, а такая, хорошо двинутая на голову. Ну и говорит: "Самовар так самовар." А вот потом -- ушла.

-- Ну и как же теперь? -- спросил ученый.

-- Да как видите, -- отвечал таз.

-- Сказок начиталась ваша фея, -- сказал ученый. -- А с ними знаете как. Я и сам не уверен, что я в здравом уме.

-- Ну, я-то точно не в здравом, -- заметил таз. -- Только от этого не легче.

-- А зачем вы летаете? -- спросил ученый.

-- Так ведь бесимся, -- просто ответил таз.

-- Да, действительно... -- задумчиво протянул ученый. -- Никаких чудес. Все обычно, можно сказать, рутина. А какова процедура... расколдовывания?

-- Что? -- удивился таз.

-- Ну, -- сказал ученый, -- теперь, вероятно, юная девушка должна полюбить вашего главврача, несмотря на то, что он, значит, того, самовар... полюбить не за то, чем он кажется, а за внутреннее содержание...

-- Не понял, -- сказал таз. -- Паутина у него внутри. Ну, можно налить в него воду и как-то, думаю, вскипятить... Но, честно говоря, никогда не слышал, чтобы суп из вареных пауков с мушиными шкурками настолько нравился девушкам.

-- Но тогда... -- сказал ученый. -- Тогда, может быть, его должна узнать родная мать?

-- Я слышал, -- отвечал таз, -- что его мать давно уже подала заявку Хранителю Апельсиновой Рощи, чтобы ее превратили в какое-то там цитрусовое дерево или куст. И эта заявка уже лет десять как удовлетворена. Так что вряд ли есть шанс, что она его узнает.

-- А зачем?! -- поразился ученый. -- Зачем она это сделала?

Таз покачал боками:

-- Редкий психоз.

Ученый почесал в затылке:

-- Мда, непростой случай. Как же быть теперь?

Таз посмотрел на него странно. Ученый вдруг подумал, что это и само по себе престранная вещь: таз с глазами. Зрение человека в основном осуществляется в мозгу, для этого нужно много обрабатывающих устройств, глаз ведь только улавливает свет -- ну, способствует спектральному анализу -- остальное совершается в голове. А у таза где остальное? Здесь все сложнее, может быть, и глаза -- одна видимость. Но они смотрели, передавали чувства (как определенно казалось). Они бегали. По окружности, в основном, под большим ободом, но могли немного двигаться вверх и вниз.

-- А что, -- спросил таз, -- заставляет вас сидеть здесь? Вы все еще думаете, что мы опасны?

-- Нет, но... -- начал было ученый.

-- У вас ведь были дела на Бесчеловечной Площади? -- перебил его таз.

-- Да вы-то откуда знаете про мои дела? -- спросил ученый.

-- Я объяснил, -- пробормотал таз, несколько сникнув. -- Точнее, вам объяснили. Я болен. У меня мания. Воображаю себя провидцем и прорицателем.

-- Насчет мании я усвоил, -- сказал ученый. -- А вот скажите, какая у вас была до этого профессия?

-- Такая и была, -- спокойно ответил таз.

Ученый смотрел на него во все глаза и молчал.

-- Последний вопрос на прощание, -- наконец, медленно произнес он, -- имя "Федора" вам что-нибудь говорит?

-- Федора... Теодора... гм. Пожалуй, нет, -- после некоторого размышления отозвался таз. -- Почему-то мне представляется, что так должны звать пожилую даму... Если хотите, попробуйте уточнить у них, -- он кивнул ободком куда-то наверх и вправо.

Ученый поднял глаза и увидел, что его хвостатая мостовая больше не петляет среди курганов. В этом месте, где он остановился побеседовать с тазом, она, скорее, напоминала не слишком широкий бульвар. По бокам ее были высажены деревья. Листьев не было; вероятно, в Нетополе стояла поздняя осень или даже зима, хотя воздух казался теплым. Вместо листьев, птиц и прочего, что бывает на деревьях, там сидела посуда. Чугунные сковородки располагались на нижних, самых толстых ветках. Кастрюли сидели этажом выше, тарелки -- еще выше, а на самом верху бокалы из тонкого стекла насаживались на сучья ножками вверх. Все их внимание, очевидно, было приковано к собеседникам.

-- Да нет, чего там уточнять, -- сказал ученый. -- Знаете что? Позвольте, я вас платочком вытру. -- Он извлек из кармана клетчатый носовой платок старого образца. Ученый им гордился. Все давно уже перешли на бумажные платочки, а он им как-то не доверял.

Таз подкатился к нему с чрезвычайно растерянным видом. Ученый взял его за ободок и принялся тщательно протирать его изнутри и снаружи; пару раз пришлось даже плюнуть на платок, чтобы отчистить присохший болотный мох.

Сноп искр был ослепительным. Ученый зажмурился. Ему на руку попала горячая снежинка и тут же сорвалась или растаяла, не оставив следа. Деревья вокруг звенели и дребезжали, как потрясенные новогодние елки. Ученый открыл глаза. Потом еще раз крепко закрыл их и помотал головой. Потом открыл снова.

-- Привет, -- сказал ему писатель, глупо улыбаясь. -- Ты знал, что это я?

-- А ты? -- спросил ученый.

-- Я -- нет.

Они снова посмотрели друг на друга и громко расхохотались.

-- Придется нам ненадолго сойти с маршрута, -- отсмеявшись, сказал писатель. -- Видишь, вон блестит? Это, наверное, ручей.

-- Я готов, -- отозвался ученый. -- Но я хочу, чтобы ты отдавал себе отчет: когда мы их отмоем, у нас на руках будет сумасшедший дом в полном составе. Включая буйнопомешанных. Возможно...

Дружный вопль восторга со всех окрестных деревьев заглушил продолжение этой фразы.

-- Кажется, -- заметил писатель, когда все стихло, -- буйных здесь большинство. Кстати, мой друг, тебе самому не мешало бы почистить брюки!

-- Я и носовой платок постираю, -- отозвался ученый язвительно.

Смеясь, они пожали друг другу руки и отправились напрямик к ручью. Следом за ними, отчаянно галдя, с деревьев снимались тучи столовых сервизов, кухонной утвари, мелких обеденных приборов. В хвосте процессии, смущенно оглядываясь по сторонам, брел на четырех ножках большой пыльный самовар, слегка запачканный сажей.

-- Этот хвост -- свиной, -- сказал писатель. -- Только он, должно быть, оторвался от гигантской свиньи.

-- Лучше не вступать с ними в разговоры, -- заметил ученый.

-- С такими невежами, как вы, я не желаю поддерживать беседу, -- отозвался свиной хвост.

-- Простите моего друга... -- начал было писатель.

-- А вы держитесь подальше от таких "друзей", -- посоветовал хвост.

-- А это не вашего ума дело, -- вспылил ученый. -- Ползли бы уж по своим делам. Как видно, ваша свинья решила держаться от вас подальше?

-- А что вы тут делаете? -- не унимался ученый, хотя писатель со значением наступил ему на ногу и дергал его за рукав.

-- Какая неблагодарность! -- возмутился хвост. -- Я здесь, как изволите видеть, лежу. И я делаю это ради вас, невежи! В чем вы стали бы измерять дорогу, если бы у нас, дорожных хвостов, нашлись другие дела?

-- Длину дороги, -- сказал ученый, -- весьма хлопотно измерять в хвостах. Особенно в таких хвостах, которые активно вмешиваются в процесс измерения и норовят зацепить вас за ногу.

-- За такие, с позволения сказать, ноги, -- ответил он, -- пусть цепляются бельевые веревки. Уважающий себя хвост не станет мараться.

Ученый оглядел свою штанину. Она и правда была в дорожной пыли.

-- Слезь с моей левой ноги, -- сказал он писателю. -- Понимаете, -- снова обратился он к хвосту, -- вы же и лежите неравномерно: то в двух шагах друг от друга, то в сотне. Как же в вас можно длину измерять?

-- Длину, -- ответил хвост, -- измеряют не в шагах, а в хвостах.

-- Да об хвосты, об вас, то есть, только спотыкаются! -- воскликнул ученый.

-- Послушай... -- снова начал было писатель, обращаясь к нему.

-- Споткнуться о хвост -- это событие, -- терпеливо объяснил свиной хвост. -- В таких событиях и измеряют длину. Если это длина дороги. -- Гм... Вот как, -- гнев ученого как рукой сняло. Он задумался. И повернулся к писателю:

-- Я, кажется, понял...

-- Пожалуйста, извините нас, -- перебил его писатель. Он обращался к хвосту. -- Мы не здешние.

-- Это я заметил сразу, -- усмехнулся хвост.

-- Да, простите, -- рассеянно сказал ученый.

-- Ну... если вы так просите... -- хвост как будто смутился.

Ученый кивнул ему, взял писателя под руку и подтолкнул его вперед.

-- Я понял! -- повторил он. -- Понял, откуда хвосты!

-- Этот, например, был от свиньи, -- писатель пожал плечами. -- Не тащи ты меня, пожалуйста, под руку, я пойду сам. Не маленький.

-- Я понял, -- в третий раз сказал ученый, -- зачем измерять дорогу в хвостах! Смотри. Здесь это обычное дело -- фея или уж я не знаю кто произносит проклятие, а дальше все происходит по ее слову. И все мучаются. Ну или просто живут.

-- Ну и что?

-- Она, может, и сама не знает, как это будет выглядеть, сказала и пошла... -- вдруг добавил ученый.

-- Ты давай к делу, -- посоветовал писатель. -- Обдумать права и обязанности фей мы еще успеем, если доживем.

-- Да я все сказал уже, -- с досадой ответил ученый. -- Ну, что-то тут случилось, фею рассердил человек, или зверь, или бревно какое-нибудь, или сама эта мостовая. И она его прокляла. Если это, допустим, пешеход был, сказала -- "и пока о сто хвостов не споткнешься..." -- или: "пока сотню хвостов не оборвешь..." Вот вся эта конструкция с тех пор и возникла.

-- Хорошо придумал, -- похвалил писатель. -- Похоже на то, как тут все работает. -- И он хитро прищурился. -- Я вот думаю, а давно ли кое-кто зажимал уши при слове "фея" и решительно не верил ни в какие проклятия?

Ученый поморщился.

-- Все это, -- он сказал, -- вопросы терминологии.

И тут они оба споткнулись.

-- Что это? -- изумился писатель.

Тонкий шнурок, уходивший двумя своими концами в далекую бесконечность -- один вперед по дороге, все ближе припадая к обочине, другой куда-то вправо, тоже вытягиваясь в прямую -- приподнялся в месте своего закругления и хлестнул путешественников по ногам. Сделав это, противно захихикал.

-- Чей это хвост?! -- писатель поднялся и, потирая ногу, потянулся было потрогать странный шнурок.

Ученый задержал его руку:

-- Это хвост Парето. Бежим!

Ученый оглядел здание.

-- Да, похоже, что здесь какое-то питейное заведение, вон и вывеска. Что-то вроде кружки. Надеюсь, не заколдованное. А вдруг войдем -- и провалимся куда-нибудь, превратимся во что-нибудь, накинемся друг на друга и сожрем? То есть, съедим?

-- Ну так и на дороге это может с нами произойти, -- писатель пожал плечами. -- Особенно последнее, я, например, голоден, как... лучше не скажу, кто. В любом случае, нам нужно спокойно поговорить, обсудить планы.

Они свернули с мостовой и постояли немного перед дверцей (внутри было темновато и подозрительно тихо, а вывеска с кружкой была, как видно, укреплена не слишком прочно и слегка поскрипывала). Помедлив, вошли. В нижнем этаже было пусто, и окна словно бы чем-то завешены -- то ли салфетками, то ли причудливо сотканной паутиной. Но в трех шагах от входа винтовая лестница вела вверх, и с первых же ступенек был виден свет и слышался шум голосов.

-- С улицы не догадаешься, что здесь кто-то есть, -- заметил ученый. -- Это подозрительно.

-- Пойдем, -- устало сказал писатель, -- если бы не было ничего подозрительного -- это было бы куда подозрительней. Здесь Нетополь.

-- Ольха и осина! -- отозвался сверху жизнерадостный женский голос. -- Вам сюда!

Отступать было некуда, и ученый сам ускорил шаги.